Медики уходят в партизаны

Монолог врача, которого белорусские власти арестовать не смогли, но вынудили уйти в подполье.

Около 10 лет Владимир (имя героя изменено в целях его безопасности) отработал в лечебном учреждении, за помощью в которое обращались главным образом представители высших эшелонов белорусской власти. На работе его все устраивало: коллектив, постоянное развитие, техническая оснащенность клиники, хорошие условия работы, пишет журналист «Новой газеты» Ольга Ивашенко.

«Увидел репортаж с Окрестина — и заревел»

— Но 10 августа я своими глазами увидел то, в чем переубедить меня уже никто не сможет. Я надел маску и сам вышел в город. Лично захотел увидеть тех «отморозков, наркоманов и проституток», о которых говорили по национальному телевидению. Но не увидел их там! Вдоль улиц и проспектов стояли самые обычные люди, такие же, как и я. Не пьяные, без оружия, здравомыслящие. Всех нас в те дни объединяло одно: мы не хотели мириться с происходящим. И это против нас власти обратили армию и оружие. Это нас, обычных белорусов, избивали, калечили и бросали в СИЗО, где потом нещадно издевались просто за то, что мы не готовы стоять на коленях перед режимом Лукашенко.

А через несколько дней я увидел репортаж с Окрестина — и заревел, хоть со мной это случается крайне редко.

Просто представьте. Мы живем в центре Европы, за окном XXI век, а у нас, в IT-стране, как в гестапо, пытают и насилуют людей, бросают в безоружных светошумовые гранаты и стреляют в упор.

В моем окружении много коллег-медиков. Знакомые хирурги рассказали про выбитые глаза, разорванные животы, порванные уретры, разбитые промежности, переломы, вывихи рук, обожженные сетчатки и порванные барабанные перепонки.

Зачем-то в те дни под охрану взяли крематории. Что в них горело? Сколько человек погибли на самом деле?

В те дни все белорусы задавали один и тот же вопрос: за что?

«Мне сказали, что я слюнтяй, который не имеет своего мнения»

А ведь в числе моих пациентов были те, кто легко мог все это остановить. Но они не остановили. Как я мог спокойно дальше приходить на свою работу? Как мог молчать, общаясь с ними?

В тот день Владимир приехал на работу и подал заявление об уходе.

— В ответ на мое заявление мне сказали, что я слабак, который не имеет своего мнения. Пытались объяснить, что в Беларуси сейчас идет война с терроризмом, что прямо сейчас бандиты захватывают детские сады и что какие-то проплаченные Западом люди покушаются на независимость Беларуси. Меня элементарно пытались идеологически обработать. Но после того, что я сам видел и знаю от своих коллег, сделать это у них не получилось.

Я понимал, что остаюсь без работы, статуса, мне пообещали, что после такого ухода никаких хороших характеристик мне никто не напишет, а устроиться хоть на какую-то работу в стране мне будет практически невозможно.

Но в этот момент я уже понимал: назад дороги нет и быть не может. Белорусы — не народец и не стадо, мы политически созревший социум. А уход человека из системы — это всегда взрыв. Своим уходом я хотел показать, что медики могут и обязаны говорить о политическом беспределе, что пострадавшие не должны молчать о том, что с ними творили в застенках СИЗО. Мы должны и можем действовать.

— Вы не боялись, что после такого и сами окажетесь в СИЗО? Ведь сфабриковать любое дело против неугодного белоруса в условиях правовой анархии — плевое дело.

— Почувствовал неладное через несколько дней после того, как подал заявление. Рассказал об этом родным. Они проехались по моему двору и увидели патрулирующие там тонированные бусы. Я понимал, что шансов оказаться в одном из них у меня очень и очень много. Действовать нужно было незамедлительно.

Я понимал, что сейчас на кону моя свобода. Я выдернул из своего телефона симку, попросил знакомых быстро меня забрать и сбежал.

— Был какой-то план? У вас ведь семья, которую надо кормить.

— В те дни я мог думать только о том, чтобы меня не нашли. И знаете, когда о моем увольнении заговорили, на меня вышли, казалось бы, совершенно посторонние люди, которые захотели помочь. Честно говоря, я сначала и сам в это не верил. Думал, что это гэбэшники, которые пытаются выйти на мой след. Пытался их как-то проверить, но это оказались действительно люди, которые хотят помочь. В результате нас спрятали, дали крышу над головой, одежду, еду. И это притом, что люди прекрасно понимали, кто я и что им за это может быть. Да, все это страшно, но гораздо страшнее для меня было бы жить в той системе.

«Давление на медработников существовало столько, сколько существует этот режим»

— Тех, кто сейчас увольняется по политическим причинам, кто вынужден бежать из страны, по телевизору называют не иначе как предателями.

— Ну, если выталкивают из страны, так и бегут. Все, кто выразил протест, подвергаются различного рода репрессиям, от морального до физического давления. Заводят административные и уголовные дела, шельмуют в СМИ, увольняют с работы и используют телефонное право, когда люди не могут устроиться на работу в других учреждениях. Что остается делать? Ехать туда, где принимают высококвалифицированных специалистов.

— Люди, ушедшие из системы, часто говорят, что народ даже не предполагает, насколько грязно все в верхах. Простых людей просто считают отребьем. Вы согласны с этим мнением?

— Свое отношение к простым людям власть показала 9 августа, когда были применены насилие и пытки. Массовость применяемых репрессий ко всем слоям населения говорит сама за себя. Статья 23.34 стала символом 2020 года в Беларуси.

— Что вы думаете о деле Романа Бондаренко? Ваш коллега Артем Сорокин, который сказал правду о состоянии умирающего жителя «площади Перемен», до сих пор в СИЗО.

— Видео с захватом Романа видели все — с камер мобильных телефонов и наружного наблюдения. Когда его несли, он сопротивлялся, а значит, был жив. Травму он получил не во дворе. Через два часа художник поступил с тяжелой травмой, кровоизлиянием в полость черепа, сдавившим мозг. Как медик могу сказать: в обычных условиях кора мозга выдерживает ишемию около пяти минут. В крови алкоголя нет, это подтверждено официально. Следы алкоголя в моче не играют никакой роли для экспертизы. Он не мог быть в состоянии алкогольной интоксикации. Я не считаю, что коллега разгласил врачебную тайну. Родственники претензий не предъявляли.

Максимум, что можно применить к доктору, — это провести служебное расследование на работе, а не заключать его под стражу. Не знаю, готов ли был Артем к такому развитию событий, но в любом случае он совершил поступок ради справедливости. Народ узнал правду, и, я думаю, эта правда предотвратила не одну возможную смерть такого рода. Власть поняла, что народ готов твердо отстаивать свои права, даже ценой жизни. Роман останется героем в народной памяти.

— Министерство здравоохранения сейчас массово не продлевает контракты с высококвалифицированными врачами, которые не побоялись высказывать свою гражданскую позицию. Вам не кажется, что это выглядит как удар дубинкой по собственным ногам? Лишать медицину лучших — самоубийство.

— Контракт есть контракт. Его для того и придумали, чтобы манипулировать кадрами. Можно использовать и для увольнения, и для удержания кадров. Коллеги, которые протестовали, попали под маховик репрессий. Не только медики пострадали. Врачи, выразившие протест, — это стойкие люди, они знают, что могут потерять работу, знают, что могут больше вообще не устроиться на работу в Беларуси. Но мое твердое убеждение: врач должен быть гражданином, а не аморфным существом, оказывающим медицинскую помощь.

На самом деле давление на медработников существовало столько, сколько существует этот режим.

В 2010 году я уже не соглашался плясать под дудку этой системы — отказался подделывать статистику. Но жить и работать я всегда хотел на своей родине. И надеюсь, так и будет.

— Вопрос, которым сейчас задаются, наверное, все белорусы: как думаете, когда это все закончится?

— Когда закончится? Предположить, насколько все это может затянуться, очень сложно. Я не владею всей информацией, чтобы делать прогнозы. Лукашенко четко сказал на трибуне МЗКТ: «Пока вы меня не убьете, новых выборов не будет». Это серьезный и жесткий посыл. Но толерантный и «памяркоўны» белорусский народ не хочет насилия. И пятый месяц, несмотря на репрессии, выражает протест. А народ — это не стадо, это социальный организм, способный думать и действовать. Когда народ докажет свою правоту, тогда все и закончится. Хотя, наверное, правильно говорить — начнется. И это однозначно будет очень трудный период.